Киево-Печерская лавра и судьбы древнерусской истории

(малоизвестные аспекты социального и миссионерского служения)

В экскурсионном бюро каждому гостю современного Киева, прежде всего, предложат посетить старейший русский храм Софию Киевскую и старейшую русскую обитель Киево-Печерскую лавру. Хотя вряд ли кто-либо из представителей экскурсионного бизнеса удосужится сосредоточить внимание на «абстрактных ценностях» древней святыни. Речь идет не об артефактах культуры и искусства, а том историческом значении памятника, которое обусловило наше собственное бытие и представление о ценностях. Речь идет о судьбах нашей национальной культуры в целом.

Именно такое судьбоносное значение имеет Киево-Печерская лавра в своем прошлом и настоящем. Но ныне поговорим о прошлом, безнадежно ушедшем, почти канувшем в Лету. Но ничто не проходит бесследно, тем паче великое стяжание преподобных отцев Антония и Феодосия. Как то евангельское семя, что пало в землю, чтоб умереть, но принести великий плод Благовестия. А ведь как мало мы знаем о миссии великой лавры в деле христианского Благовестия на Руси.

В нынешнем очерке затронем лишь некоторые аспекты значения Печерского монастыря для социального и миссионерского служения в эпоху его основания.
***

Собственно лавра ведет свою историю с того момента, когда антониевы лабиринты на Берестовой горе стали тесны для умножившейся братии и часто наведывавшихся в пещерный монастырь паломников. Не редкими гостями у печерских отшельников были великие князья и киевские вельможи. Расширение монастыря в сторону «мира» было обусловлено и его расположением в окрестностях древней столицы Руси, одного из богатейших и многолюднейших городов средневековой Европы. В те древние времена монастырь был нужен великим князьям для утверждения своего статуса как христианских правителей, но еще более он нужен был едва омывшемуся в крещальной купели русскому народу — крестьянину, ремесленнику-горожанину, воину-дружиннику.

Пристанище в Печерском монастыре искали не только немногочисленные безмолвия рачители, но и оставленные миром сироты и калеки, лишенные крова. Следует помнить, что в те древние времена не существовало специальных социальных программ помощи сиротам и увечным. За пределами своей родной крестьянской общины человек оказывался практически обреченным на одиночество, а порой и голодную смерть. За него некому было заступиться от фискального произвола урядников, поручиться в суде, помочь в строительных вопросах, да и просто поделиться в неурожайные годы хлебом. Такова была «проза» родового быта еще с дохристианской эпохи. Кроме того, во время иноплеменных набегов, особо частых на степных окраинах Руси, здоровые взрослые люди и дети обычно угонялись в плен, а старые и немощные предавались смерти. Но еще худшая доля ожидала случайно выживших во время таких бедствий детей и калек. Для них порой было легче погибнуть от вражеской сабли, нежели умереть на выжженной земле от голода, холода и болезней.

Церковь была, по сути, единственным институтом общественного призрения, способным позаботиться о немощном старике, сироте или одиноком увечном. Именно такую функцию взял на себя экономически самостоятельный Киево-Печерский монастырь, окрепший благодаря строительным усилиям игумена Феодосия (+1074). Для нуждающихся и обездоленных невдалеке от монастыря преподобный учредил гостиный двор и в нем церковь во имя первомученика Стефана. Из монастыря Феодосий велел приносить на этот гостиный двор все необходимое и жертвовал его насельникам на лечение и содержание десятую часть всего монастырского имущества.

Особо замечательно участие Печерского игумена Феодосия в жизни мирян, обращавшихся к нему за помощью и уповающих на его авторитет в глазах великого князя. Один из таких случаев описывается в Патерике Печерском. Некая вдова шла в Печерский монастырь с намерением пожаловаться игумену на несправедливое решение судьи (вероятно, отнявшего у нее земельный надел ее мужа). Преподобный повстречался ей на дороге, но в бедной рабочей одежде женщина не узнала великого игумена. Она пересказала старцу о своей беде, расспросив, где можно было бы найти игумена Феодосия. Преподобный, не открывшись ей, пообещал передать ее просьбу настоятелю, «когда тот вернется», а вдове повелел ступать домой и не печалиться. После этого Феодосий немедленно отправился к княжескому тиуну (судье) и упросил его милосердно поступить с бедной женщиной.

Экономическая независимость Киево-Печерского монастыря и личный авторитет его настоятеля позволяли последнему неоднократно выступать с апелляциями в княжеских судах и влиять порой на политику самого великого князя (разумеется, в отдельных случаях). Авторитет преподобного был настолько велик, что и великий князь Изяслав Ярославич, и его брат Святослав, враждо­вавший с ним за Киевский стол, независимо от междоусобицы одинаково почитали великого игумена и всячески покровительствовали Печерской обители. Не удивительно, что слава великой лавры уже в первые десятилетия по ее созданию распространилась по всей Руси. И многие обители в самых разных уголках державы Владимира и Ярослава начали строиться по образцу Печерского монастыря преподобных Антония и Феодосия.
***

Остается также малоизвестной роль монастыря Печерского в деле христианизации Руси на заре нашей истории. Дело в том, что трудно представить себе проповедь Православия как вероучения и христианской этики на древнерусской земле методом философских диспутов подобно проповеди апостола Павла в греческом ареопаге, или, скажем, путем полемических трактатов по примеру апологетов первых веков на римском Востоке. Древний славянин в принципе исходил из кардинально иных мировоззренческих установок, нежели языческий философ и вообще человек эллинистической культуры. Религия древних славян была отнюдь не богоищущей, как у древних эллинов, а как бы природоведческой и заключалась в наблюдении за внешними изменениями видимой природы, смене света и тьмы, тепла и холода, зимы и лета. Древний славянин стремился соблюсти некую гармонию между собою и миром неживой природы, миром живых и ми­ром усопших. Бог был для него обезличен, как бы растворен в самой природе, отождествлявшей самого Бога. Природа славянина — causa sui (причина самой себя), выражаясь языком античных философов, первопричина всего сущего, наделяющая мир живых и неживых предметов магическими свойствами. Знание законов этой «природоведческой» магии для древнего славянина было ключом к социальной и физической гармонии, способом «договориться» со стихией небесной и земной.


Однако для христианина природа — не более чем часть творения, прекраснейшая, но далеко не наивысшая. Окружающий мир неживой природы — «мертв» в смысле каких-либо магических свойств и независящих от человеческого сознания принципов. Человек — центр всего разумного бытия, единственный залог гармонии внешнего и внутреннего мироустроения.

Но как объяснить едва омывшемуся в крещальной купели славянину эту непреложную христианскую истину, полагающую в основе разумного бытия познание не магических свойств внешнего мира, а внутреннего мира своей души, не природной магии, а духовного трезвения? В те далекие времена, когда не было школ и книжного учительства, человек воспринимал науку жизни прежде всего на собственном опыте. А потому объяснить и научить этой новой для славянина премудрости можно было лишь собственным примером — скажем, уйдя во внутренняя своей души, в темную как наш душевный мир монастырскую пещерку, где едва теплилась лампадка веры и любви, кротости и смирения преподобных отцев Печерских. Как далеко и непостижимо это было для тогдашнего языческого мира! Но мир увидел великих подвижников Антония и Феодосия. Полюбил их подвиг всей душой, даже не успев до конца отвыкнуть от языческих обычаев и понятий. В этом и загадка христианизации Руси, так не похожей на обращение язычников Западной Европы. Не было у нас латинских орденов и крестоносных рыцарей, вершивших мечом апостола Петра свою великую культурную миссию. В этом отчасти и объяснение той живучести дохристианских обрядовых традиций наравне с проникновенным восточным монашест­вом и святоотеческой письменностью. Ибо древний русич, всей душой полюбив то, что несли ему преподобные Антоний и Феодосий и другие подвижники, раньше сам почувствовал себя христианином по духу, нежели научился выражать это в своем быту и внешних проявлениях народного сознания. Так что, именно Печерские преподобные надолго стали тем незыблемым идеалом мудрости и духовного богатства, которыми уже с первых веков нашей истории была проникнута вся древнерусская культура — от народных былин и преданий до высокой книжности и церковного искусства.
Дмитрий Рыбаков

6 июня 2005 года